К вопросам о форме и содержании политики

Обозреватель журнала "Эксперт", эксперт Центра ПРИСП Михаил Рогожников рассуждает о том, как вернуть в политику содержание, которое сможет поднять ее на высокий уровень.

Говоря о том, как вернуть содержание в политику, и в целом соглашаясь практически со всем, сказанным Александром Механиком в его интервью на тему будущего партийно-политической системы, отмечу еще один аспект этой темы: «политика и политика». Поясню.

Под политикой мы понимаем достаточно разные вещи, в том числе политику массовую и элитную. Большую часть истории цивилизации существовала, пожалуй, только последняя. Политикой была возня придворных клик, иначе говоря — борьба и согласование интересов сильных мира сего, без малейшей, как правило, оглядки на народ. Политикой была сфера взаимодействия престолов, при европейской монархической и феодальной семейственности не всегда отличимая от того, что мы называем сегодня политикой внутренней. Даже во внешней, так сказать, политике, которая, как сегодня считается, сплачивает нацию, народы зачастую оставались «не у дел», по той причине, что не были «нациями». Нонкомбатанты во время войн, крестьяне одинаково продавали фураж войскам и своего, и чужого короля. Так конечно, было в наиболее идиллический период «войн по правилам» XVII-XVIII вв., но, тем не менее.

Лишь тренд модернизации, вольно-невольное проникновение государства в прежде далекие от него сферы жизни, вынужденная урбанизация, которую только задним числом пытаются представить как благо (на самом же деле, это незаконнорожденное дитя промышленной революции), сделали политику делом масс. Наиболее явным образом — по мере расширения активного и пассивного избирательного права.

Левое, по своей сути, т. е. опирающееся на рабочих демократическое движение пододвинуло клубные партии тори и вигов в сторонку от рычагов власти. Массовые партии действительно стали доминировать в политике, хотя их верхушки постоянно тяготели к изоляции от партийной массы, особенно в правых партиях (правым пришлось пойти по пути массовости вслед за левыми). Предыдущий акт этой эволюционной драмы был сыгран, например, в США во второй половине XX века, когда выдвижение кандидатов в президенты вышло из «прокуренных комнат» на публичные арены кокусов и праймериз. Европа прошла через многочисленные акты драм революционных, но и здесь послевоенный период стал, пожалуй, золотым веком демократии.

За золотым веком следует серебряный. Декаданс, утонченность, кое-что еще, что отличает ныне иных мэров европейских столиц… Но это, так, вторичные признаки. Первичный же признак характерного для серебряного века декаданса: возвращение в политику элитизма.

Именно на этот период возвращения элитизма пришлось становление постсоветской демократии в России. Эх, нам бы ее в 60-е… А когда она, наконец, пришла в действительности, выдающиеся теоретики Шмиттер и О’Доннелл уже без стеснения, хотя, возможно, и не без затаенной грусти характеризовали «демократические транзиты» как «пакты элит». Это — в конце 80-х, после полутора декад «транзитов» в испано- и португалоязычных странах.

Звонок прозвенел еще раньше. Американский политолог Шелдон Вулин незадолго до известных событий 1968 года писал: «Некоторые современные теоретики полностью отвергли традиционный демократический аргумент относительно того, что именно поддерживает систему демократии и что ей угрожает. Новая концепция утверждает, что сохранение демократии зависит от способности элит защитить систему от масс, в то время как традиционный демократический довод определял элиты как одну из главных опасностей, угрожающих [демократической] системе».

Хотя исторически массы, а не элиты считались хранителями свободы, — пишет политолог Николай Баранов, — но сегодня зачастую считается, что элиты преданы ценностям демократии едва ли не больше, чем массы. Реальную демократию сегодня характеризуют, например, как «пакт элит», что возвращает нас в эпоху до массовой демократии.

Наилучшим же выражением элитистского и при этом процедурно корректного взгляда на демократию является формулировка Шумпетера: «Демократический метод, это такое институциональное устройство для принятия политических решений, при котором отдельные индивиды обретают власть принимать решения в результате конкурентной борьбы за голоса людей». Это сказано как раз накануне упомянутого золотого века.

Попробуем взглянуть непредвзято. Элитная теория и соответствующая практика демократии — да разве они плохи?

В самом начале, после того, как европейской аристократии не удалось отстоять свои сословные права от претензий нуворишей, буржуазия и присоединившиеся к ним группы профессиональных политиков, бюрократии и лиц свободных профессий составили не просто «новую знать», а функционально органичный капитализму правящий класс.

Затем последовало «восстание масс»… но восстания не бывают бессрочными. И вот, кажется, мы вновь в мире элитизма, и во главе — довольно четко очерченные правящие классы, что на Западе, что в России. У нас, если брать события последнего полувека, это восстание было и вовсе коротким (хотя весьма своеобразный период перед ним тоже был результатом восстания, так же короткого, и уникально трагического по своим характеристикам и последствиям).

Автор «спасающей демократию» компромиссной концепции полиархии, тонко чувствующий политолог Роберт Даль писал: «Демос должен обладать исключительными возможностями решать, каким образом проблемы должны быть поставлены в общий перечень проблем, решаемых путем демократического процесса. Критерий конечного контроля, возможно, означает и то, что в условиях демократии последнее слово должно быть за народом, т.е. народ должен быть суверенен… Пока демос сохраняет способность действительно вернуться к любому вопросу для собственного решения, данный критерий полностью удовлетворяется».

«Возможно… в условиях демократии последнее слово должно быть за народом». Возможно. Но ведь «последнее слово», то есть — вето, и «власть народа» — это разные вещи? Да и народное право вето на практике не реализуется, кажется, нигде.

При внешней разнице в демократичности механизмов мы имеем, по сути, лишь разницу в работе механизма легитимации власти элиты, имеем дело с элитами монолитными, монадными, как у нас, или дуалистическими, как на Западе (и в Японии). Да, этот дуализм дает больше динамизма, сглаживает поколенческие переходы, пожалуй, делает обращение за публичной поддержкой во время выборов более содержательным. Но к нему долго шли, с одной стороны, и он переживает кризис, с другой. Этот кризис хорошо виден сейчас на примере Франции.

А вот в чем можно увидеть вопрос при любом подходе, это в следующем: насколько содержательна политика самой элиты, внутри элиты, вне зависимости о того, насколько она богата или бедна содержанием в массовой своей форме?

Для политики высокого уровня нужно интеллектуальное наполнение высокого уровня. Чем шире правящий класс будет привлекать интеллектуалов, тем больше возможностей на успех модели «просвещенной монархии», если образно назвать так элитную политику. Печать